Александр Филиппович ПЛОНСКИЙ
ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА!
Фантастический рассказ
Не помню, когда и при каких обстоятельствах мы с ним познакомились. Это произошло словно само собой. Оба работаем в Астрофизическом — я на кафедре звездных туманностей, он в лаборатории фотонной тяги. Да и живем в одном блоке, только на разных уровнях.
При встречах мы кивали друг другу, затем начали обмениваться рукопожатиями. Но некоторое время — год или два — наше знакомство оставалось шапочным.
Мы одного возраста — немного за тридцать. Однако Ковалев выглядит старше. Полный, высокого роста, благообразный, с блеклыми голубыми глазами, рыхлым просветленным лицом и глубокими залысинами, он казался выходцем из прошлого или даже позапрошлого века. И улыбался не просто так, а со значением: иногда заискивающе, но чаще снисходительно. Причем почти всегда грустно.
Здороваясь, Генрих Данилович надолго задерживал мою руку в потной ладони и отпускал, лишь когда я начинал осторожно высвобождать затекшие пальцы.
— Устали? — обычно спрашивал он и, не дожидаясь ответа, повторял утвердительно: — Устали!
— Если же я уверял, что вовсе нет, он говорил:
— Чудненько!
Но смотрел по-прежнему соболезнующе, будто думал: «Не признаешься? Ну-ну...»
Несколько раз он делал попытки перейти «на ты», но я не сделал ответного шага. И вовсе не потому, что смотрел на него свысока. Просто не переношу фамильярности. Даже между приятелями.
Мог ли я подумать, что Ковалева это заденет?
Было обстоятельство, которому я тогда не придал значения. И зря...
— Вы ученый первой категории, а я всего лишь третьей, — как-то обронил Генрих Данилович.
— Какая разница! — беспечно отмахнулся я.
— Да уж какая-никакая, а разница.
— Ерунда!
— Вы действительно так считаете? — недоверчиво спросил Ковалев.
При всей своей кажущейся меланхоличности Генрих был наредкость предприимчив. И гордился пробивными способностями. Неведомо какими путями раздобыв путевку на Эверест или голограмму колец Сатурна, он великодушно принимал от облагодетельствованного слова признательности. А потом небрежно бросал:
— Пустяки, фирма и не то может!
Он не преувеличивал. Я убедился в его всемогуществе, когда в космоклуб поступила опытная партия усовершенствованных спейсроллеров. Пожалуй, «партия» — громко сказано: их и было-то три штуки.
Забыл упомянуть, что мы с Генрихом занимались космотуризмом, впрочем, разными видами. Ковалев — линейным, я — сверткой.
Свертчики не жалуют линейщиков. Линейный космотуризм — профанация искусства, прогулки по Солнечной системе. Риск сведен к нулю! Иное дело свертка, в ней велик элемент неожиданности, даже непредсказуемости. Она дает возможность за пару недель пересечь Солнечную вдоль и поперек. Линейщик за это время успеет побывать разве что на Луне, зато потом будет бахвалиться «захватывающими приключениями» в лунных цирках и морях.
Мой спейсроллер порядком устарел, но о новом я и не мечтал, охотников на это чудо было в избытке: кто откажется от двойного фордрайва с фотонными ускорителями!?
И тут Ковалев сделал мне неожиданное предложение.
— Ну как вам новый спейсроллер?
Я шумно вздохнул.
— Предел желаний!
— Хотите, устрою?
— Для этого даже ваших возможностей недостаточно! — не поверил я.
— Фирма гарантирует, — строго сказал Ковалев.
— Так вы не шутите?
— Я, слава богу, не юморист. Если обещал, — сделаю. Но с условием. Возьмете меня с собой в свертку: хочу посмотеть, как развлекается элита.
Меня часто спрашивают:
— Что вы нашли в космотуризме? Это все равно, что путешествовать по пустыне. Но и пустыня — оазис по сравнению с космосом. Мертвое черное небо, немигащие звезды, и так изо дня в день. Неужели не надоедает?
Ничего-то вы не понимаете? Для профессионального астронавта небо, возможно, и черное, а звезды холодные, словно крупинки льда. Мы же, любители, расцвечиваем космос воображением. Для нас нет просто черноты. Есть чернота перламутровая, золотистая, с оттенком платины. А иногда в ней различимы слои кобальта или киновари. Потому что мы видим не глазами, а сердцем. Тогда и звезды уже не бесцветные стекляшки. Они отливают аметистом или морионом, голубым топазом, изумрудом или рубином.
И пусть ничего подобного не регистрируют спектроанализаторы. Нам-то что до этого? Любуясь восходом Солнца на берегу Байкала, турист тоже меньше всего озабочен флуктуациями спектра или плотностью потока лучистой энергии. Он углублен в собственные чувства. Так и я ухожу в космос, чтобы встретиться с самим собой. Один на один.
Но на сей раз рядом будет Ковалев. Мы, свертчики, в душе авантюристы. Он же добропорядочный обыватель, если это слово применимо к нашему времени...
В организованном космотуризме существует хорошо отлаженная система правил и ограничений. Официально регистрируют лишь групповые путешествия, свертку ограничивают коротким скачком. Я же принадлежу к самодеятельным туристам (потому и не рассчитывал получить спейсроллер). Нас называют дикарями. Ну и пусть. Кто вправе запретить мне путешествивать в одиночку?
— А вы не боитесь? — спросил я Генриха. — Мы ведь отправляемся на свой страх и риск, даже не оповестив контрольно-спасательную службу.
— Почему? — забеспокоился Ковалев.
Этот простодушный вопрос порядком разозлил меня. Надо признать, последние дни Генрих все больше раздражал своей прилипчивостью. Я старался быть с ним предупредительным, корил себя за предвзятость и все же срывался. На иную мою реплику он отвечал обиженным взглядом. Его выцветшие глаза бывали выразительнее слов.
Вот и теперь я не сдержал раздражение.
— Так меня больше устраивает!
— Вы всегда нарушаете правила?
— Нет, лишь по четвергам, — съязвил я.
— Почему именно по четвергам?
До меня не сразу дошло, что Генрих принял мои слова всерьез.
— Потому что не по пятницам, — рассвирепел я. — Пятница и понедельник — тяжелые дни. Во вторник философский семинар. По средам занимаюсь наукой, а суббота и воскресенье — выходные. Ну что, не передумали?
— Уговор дороже денег, — процедил Ковалев с кислой миной.
Поразительное пристрастие к жаргонным выражениям столетней давности!
Мне оставалось лишь глубоко вздохнуть. В четверг мы стартовали.
Я еще не пояснил, что такое свертка. Но как это сделать? Знания стали настолько абстрактными, что многое приходится принимать на веру. Наука подобна слепцу, который сознает, что есть что, а зримо представить не может. Если бы я попытался рассказать о свертке языком ученого, то пришлось бы начать с геодезических линий, римановых и финслеровых пространств, а закончить спиральным многообразием Дерри-Крутицкого. Но вы бы и не стали меня слушать!
Поступим проще. Попробуйте вообразить пространство в виде бесконечной спирали. Мы движемся виток за витком по спирали, а кажется: по прямой. Но и Магеллану казалось, что он плывет прямо, а на самом деле — обогнул Земной шар.
Линейщики преодолевают пространство вдоль спирали, свертчики — поперек, выигрывая тем самым время. Так на горной дороге — сам пробовал! — можно опередить несущийся по серпантину мобиль, соскакивая с одного «языка» на другой.
Остается добавить, что свертка не для космолетов. Загвоздка в соотношении неопределенностей: чем больше выигрыш во времени, тем меньше точность пространственного скачка.
Свертка для свертчиков. Особенно для самодеятельных, не связанных ни расписанием, ни маршрутом, ни правилом «короткого скачка». Одна из прелестей свертки — азарт. Чет или нечет? Заранее не узнаешь. Вот и замирает сердце перед каждой сверткой, как перед прыжком в неведомое.
Свертку не с чем сравнивать. К ней нельзя привыкнуть. Она всегда словно рождение — заново дарит жизнь, чувства, весь огромный неисчерпаемый мир...
Первым же скачком мы вышли в окрестности Марса, что было большой удачей.
На диске планеты виднелись желтовато-красные пятна, рассеченные серыми и насыщенно-синими полосами. Таким я уже видел Марс, и не только в одном из прошлых путешествий, но и через супертелескоп Астрофизического института.
Как описать охватившую меня радость, то высокое наслаждение, которое я испытал, вынырнув из безвременья: вдох — Земля, выдох — Марс. Конечно, это преувеличение, и насчет вдоха-выдоха, и об исчезнувшем времени. Свертка продолжается несколько минут, но, право же, их не замечаешь. Зато как тянутся часы, когда накапливается энергия для следующего скачка!
— Что скажете? — спросил я Ковалева, предвкушая взрыв восторга.
— И это все? Так и будем прыгать от планеты к планете? Скучное занятие! А я-то думал...
Вторая свертка оказалась менее удачной. Я не поскупился на импульс, чтобы удлинить скачок. Но — чертова неопределенность! — нас забросило в промежуток между Марсом и Юпитером невдалеке от Паллады — малой планеты, открытой 28 марта 1802 года бременским астрономом Ольберсом. Пояс астероидов, который романтически считают обломками легендарного Фаэтона, — место гиблое, и мы стараемся его избегать.
Я имел глупость сказать об этом Ковалеву.
— Значит, мы могли столкнуться с астероидом, я правильно понял?
— И даже очутиться в его толще!
Генрих позеленел.
— Неужели риск настолько велик?
Не без умысла начал я перечислять опасности, подстерегающие свертчиков. Упомянул об англичанине Смайлсе, сгоревшем в короне Солнца, о норвежце Кнутсоне, выброшенном из Солнечной системы и пропавшем без вести.
Ковалев был близок к истерике.
— Зачем вы об этом говорите?
— Сами же интересовались, как развлекается элита!
— Почему не предупредили раньше? — брызжа слюной, закричал Генрих.
Меня охватило бешенство. В такие моменты я плохо владею собой.
— Не знал, что вы трус!
— Хотите меня оскорбить?
— Нет, констатирую факт.
— Я не трус! Но у меня дети. По вас некому плакать, а я...
Он был прав. Моя личная жизнь, как принято говорить в подобных случаях, не сложилась.
«К чему семья межпланетному бродяге?» — не раз бравировал я перед знакомыми. Но себя зачем же обманывать? Одиночество в космосе переносится легче, чем на Земле. Здесь оно естественно. Наверное, оттого я и стал космотуристом.
Ночь мы провели на траверзе Паллады, заняв стационарную орбиту. Впрочем, «ночь» понятие относительное...
Очередная свертка закончилась для нас драматически.
Ковалев допек меня упреками. И когда он, бог знает в какой раз, задал излюбленный вопрос «Хотите меня оскорбить?», я, не задумываясь, ответил:
— Да, хочу!
Стоило посмотреть, как у него перекосилась физиономия!
— Немедленно отправьте меня на Землю!
Ни больше, ни меньше, как будто в моем распоряжении была эскадра планетолетов!
— Не дурите! — отрезал я. — Не стану из-за вашего каприза прерывать путешествие!
Вот когда я понял, что такое психологическая совместимость! Можно улыбаться друг другу при встречах, прочувственно пожимать руки, разделять застолье — это ровным счетом ничего не значит! На полярной зимовке, высокогорном перевале, на траверзе Паллады — только там можно убедиться по-настоящему, подходят ли люди друг другу.
Вероятно, в других обстоятельствах я никогда бы не совершил столь безрассудный поступок. Но мной руководило стремление проучить Генриха. Я был пьян этим злым чувством.
— Что вы собираетесь делать? — закричал Ковалев, когда я, раздавив предохранительную вставку, соединил обе ступени фордрайва впараллель и потянулся к сенсору аварийного импульса.
— Сейчас увидите, — процедил я с презрением.
Но мы не увидели ничего. Даже звезд! И я не сразу понял, что так буднично, без грохота и перегрузок, мигания сигнальных ламп и тревожного рева зуммера, произошла самая страшная катастрофа, которая только могла с нами случиться. Хваленый спейсроллер не выдержал сверхнагрузки. Он вошел в свертку, но... так и не вышел из нее!
Я был готов к тому, что нас вынесет к черту на рога, выбросит из Солнечной системы. Тогда как в старинной песне: «Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней!» Мы же попросту выпали из пространства. Нас заклинило между витками пространственной спирали, и чем это кончится — неизвестно...
Спейсроллер окружала мутная пелена, словно мы очутились внутри гигантского бельма, закрывшего от нас видимый мир. В довершение всего счетчик энергоресурса стоял на нуле...
Я думал, Генрих меня возненавидит. Но он посмотрел мне в глаза с прежним выражением грустного превосходства и негромко спросил:
— Что будем делать?
— Загорать, — по инерции огрызнулся я.
— Это конец?
— Струсили?
— Теперь уже поздно трусить...
Все-таки загадочная штука — человеческая психика! Предчувствие опасности переносится труднее, чем сама опасность. Давно ли Ковалев паниковал без достаточных причин? А сейчас я был готов позавидовать его хладнокровию! Или это не хладнокровие, а рабская покорность судьбе? Не похоже...
Мое предубеждение таяло. И, напротив, нарастало недовольство собой. Какое я имел право рисковать чужой жизнью? Свертка опасна. Но в ней ключ к дальним галактикам. И мы прокладываем туда дорогу. Да, прогресс запретить нельзя, как невозможно и лишить энтузиастов права на подвиг. Но это право не следует и навязывать.
— Я виноват перед вами, Генрих Данилович! Простите меня!
— Чего уж там... Я тоже вел себя гм-м... не лучшим образом. Подумайте, как выбраться из западни.
— Я уж и так...
— Чудненько!
Удивительное дело, это «чудненько», над которым я мысленно издевался, сейчас подействовало на меня успокаивающе. И я начал рассудочно взвешивать «плюсы» и «минусы» нашего положения. Увы, минусов было неизмеримо больше...
Непонятный паралич постиг измерительные приборы. Я не мог даже приблизительно судить о наших координатах, если о них вообще имело смысл говорить...
Но потом меня осенило. Если энергетические ресурсы исчерпаны, то часть их пошла на пространственный скачок, а остальное на свертывание пространства в замкнутый кокон. Теоретики предсказывали возможность такого явления, но на практике оно обнаружено впервые. Мы — первооткрыватели!
Я поделился новостью с Генрихом.
— Вот узнают ли о вашем открытии... — покачал он головой.
— О нашем открытии! — поправил я.
Природа наградила меня отменной памятью, и мне удалось восстановить уравнение энергии, потребной для образования «кокона». Но я не мог воспользоваться компьютером — он бездействовал.
Пришлось складывать столбиком многозначные числа, извлекать корни, брать интегралы. Хорошо, что я никогда не полагался на пресловутую компьютерную грамотность, а по старинке тренировал мозг!
Результат оказался настолько неожиданным, что я несколько раз повторил выкладки. Получалось, будто энергетические затраты на «кокон» в точности равняются имевшемуся перед сверткой запасу энергии. А это могло означать лишь одно...
— Если не принимать во внимание принцип дуальности, — сказал я Ковалеву, — то мы по-прежнему на траверзе Паллады.
— А если принять?
— Тогда и находимся там, и не находимся.
— Не понимаю. Как можно...
— И не поймете! Надо было физику учить, а не...
— Вы хотите меня... — начал Генрих, но, не договорив, махнул рукой и смущенно рассмеялся. — Конечно, надо было. И много чего! А то жил себе растительной жизнью, день ото дня не отличишь. Смотрю на вас и думаю: вот как нужно — с огоньком божьим, со страстью! Завидовал вам, пытался подражать. Оттого и космотуризмом занялся, и в свертку напросился. Только ничего у меня не получилось. Не зря вы меня презирали!
Я был тронут его исповедью.
— Вы не правы, Генрих Данилович! Ведь сумели же переломить себя. Не знаю, смог ли бы я так, если бы у меня было что терять...
Ковалев молча протянул мне руку. На этот раз я не спешил высвободить пальцы.
— Ну и чудненько, — вздохнув, сказал Генрих.
Мы бессильны что-либо сделать. И я не знаю, спасут ли нас. Хотя верю в это: пространственную аномалию не могли не заметить. Но вот о чем я сейчас думаю. При всем случившемся мы не только не утратили человеческого достоинства, но как бы заново обрели его. Словно кто-то высветил наши души всеочищающими лучами. И этот «кто-то» — мы сами.
Мы оба уже не сможем быть другими. Мы познали величайшее откровение: жизнь прекрасна!
Из неизданного. Рукопись предоставлена автором.